11 января клуб впервые за свою историю обсуждал литературное наследие Ивана Шмелева.

 С Иваном Шмелевым советский читатель познакомился в перестроечные времена. Ничего удивительного, литературно-философский пароход, вернувшийся из заморского изгнания спустя шесть десятилетий с полным трюмом сокровищ русской словесности, высадил на берег тогда оглушительный десант имен, блистательный по составу. Мережковские, Набоков, Бунин, Л.Андреев, Бердяев, Ильин, — список можно долго продолжать. Одним из видных возвращенцев был и Иван Шмелев.
 Шмелев, вероятно, самый русский писатель, писатель нутряной, глубинный. В творчестве его с любовью выведен тот образ России, который его друг и тезка Иван Бунин охарактеризовал следующими словами: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то  (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»
 И нужно сказать, что русские писатели – изгнанники, находясь на «других берегах», сделали все возможное, чтобы мы спустя сто с лишним лет смогли воспринять и проникнуться утраченной симфонией русской жизни. Достаточно для этого хотя бы вспомнить бунинские «Аллеи», «Жизнь Арсентьева» или купринских «Юнкеров». Но главным вкладом исторической памяти в утраченную симфонию русского мира, думается, является именно наследие Ивана Шмелева. Именно в его произведениях системно выведен тот тип жизни народной, который Василий Белов назовет Ладом.
 Согласимся, что дворянско-интеллигентская литература ХIX-XX по большей части варилась сама в себе, лишь изредка обращая внимание на отдельных мужичков и, как правило, жалея и идеализируя их. На мужичков этих дворяне поглядывали со стороны часто с искренним любопытством, не редко прикладывая к носу платок, пропитанный одеколоном (дабы излишне не пропитаться «русским духом»). Народ и духовенство оставались для дворянской литературы чем-то внешним, чужим, темным и малопонятным. Исключение составлял, пожалуй, лишь Николай Лесков. Но, будучи человеком крайностей и страстей, он и праведных мужичков своих создавал, что называется, по образу и подобию своему. С перекосами, переборами и русской дурью..
 Другое дело Шмелев. Родившийся в семье крупного и известного на всю Москву купца, хозяина большой плотничьей артели, Иван с младенчества впитывал пример гармоничного человеческого сосуществования и общежития в труде и быте. Семейный уклад их отличался патриархальностью и своеобразной демократичностью. Жили хозяева и работники вместе, вместе ходили на богомолье, вместе встречали праздники и соблюдали религиозные обычаи. Все (или почти все) свершалось по справедливости, взаимному доверию и согласию. Однако в семь лет безоблачный рай Вани Шмелева оброс тучами, умер его любимый отец.
 Уже потом, находясь в изгнании на берегах Сены, оглядываясь в счастливое и безмятежное детство свое, Шмелев именно из этого источника черпал вдохновение, создавая главные шедевры: «Богомолье», «Лето господне», «Неупиваемую чашу», свидетельствующие нам о симфонии русской жизни. Впрочем, был в те годы и еще один шедевр у Ивана Шмелева – «Солнце мертвых», правда, вдохновленный на создание уже другим источником. Крым, «всероссийская здравница»,   
август, сезон сбора урожая и триумфа райской природы, превращается вдруг в курорт, засеянный смертями, голодом и отчаянием. Как могло это произойти, что случилось с солнцем и людьми под ним? И как эти вчерашние мужички-богомольцы превратились вдруг в злодеев и беспредельщиков?  
 Шмелев обращается на страницах своей повести к инициаторам и строителям «счастливого завтра», умозрительным радетелям земли русской, льющим русскую же кровушку во благо очередной русской идеи: 

— Не знаете, не видали вы этого, вы, смакующие – человеческие «прорывы», восторженные ценители «дерзаний»! Все это «смазка» чудесной машины будущего, отброс и шлак величественной плавильни, где отливается это Будущее. Уже видны его глаза»….


Но все же солнце «Богомолья» Ивана Шмелева в клубе сеяло ярче «Солнца мертвых». Писателя клуб принял единодушно. Участники встречи отметили редкий талант автора, сумевшего с любовью ухватить и почти иконописно прописать образ народа, устремленного к богу..