ТЕРЗАНИЯ РУССКОЙ ДУШИ В ЭПОХУ РАЗВИТОГО СОЦИАЛИЗМА.

(ПО РАССКАЗАМ В. М. ШУКШИНА)

 

Шукшин В. М. оставил нам в наследие огромное количество рассказов. И дело здесь даже не в количестве: каждый его рассказ – маленький, но крайне точный слепок с эпохи. И когда читаешь его рассказы подряд – один за другим, то складывается очень полное представление о времени, в котором жил автор и куда поместил своих героев. Поначалу, некоторые рассказы могут вызвать недоумение – может появиться впечатление некоторого неправдоподобия в повествовании. Какой-нибудь вроде бы самый обыкновенный шофер или электрик вдруг ни с того, ни с сего начнет рефлектировать как академический работник. Так, например, в рассказе «Штрихи к портрету» его герой Князев ремонтирует телевизоры, а в свободное время пишет на восьми общих тетрадях мысли о государстве – странно, не правда ли: нетипичное занятие для советского человека. После же пристает к отдельным гражданам с обсуждениями и поучениями, чем вызывает на себя многие неприятности. Откуда, спрашивается, берется у так называемого «простого» человека столь завышенная интеллектуальная планка? Проглядывается несомненная перекличка с героем рассказа Лескова «Однодум», однако там он выглядит несколько более органично.

Вчитываясь и приглядываясь к героям Шукшина в их повседневной жизни, постепенно становится понятен их внутренний мир. Рефлексия героев появляется не внезапно, как могло показаться вначале, но она как бы выдавливается из недр психики советского человека. Будучи тружеником города или села – совсем неважно – он всегда и во всем есть человек советский. Как бы сегодня пренебрежительно сказали бы – совок. Да – совок, да, зачастую, – люмпен, согласимся мы. Есть нечто такое, что можно было бы охарактеризовать как недоделанность, нескладность, нелепость в нем, что оставляет осадок и горечь.

Его герои тщеславны и иногда даже болезненно-тщеславны, им важно показать себя перед людьми лучше, чем они есть на самом деле: им хочется казаться, а не быть ( «Миль пардон, мадам», «Генерал Малафейкин», «Дебил»). Однако им и не чуждо искреннее удивление ( «Микроскоп», «Забуксовал»), когда перед их взором открывается несоизмеримо большее, чем их собственный мир, и бытие открывается тончайшим просветом. Чувствуется, что перед нами герои с израненной, ноющей душой. И это надо отметить отдельно: все творчество Шукшина пронизано щемящим чувством отчуждения человека от своей сущности, от самого себя, от другого человека, от общества, земли и т.д.

Отчуждение человека от себя самого блестяще представлено в романе «Калина красная». Ее герой мучительно ищет себя, пытаясь зацепиться как за соломинку хоть за что-то хорошее в себе, и этим привязаться к чему-то большому и прекрасному в жизни и обществе. Как важно знать такому человеку, что общество разное, но, в любом случае, лучше, чем он сам; в нем больше зацепок для преодоления любого кризиса! Герой, испытывая себя на разрыв между добром и злом, от невозможности растянуться или окончательно для себя выбрать то или другое, – погибает. Он очень глубоко переживает свою жизнь и неудачи. В особенности сильно это показано в сцене посещения героем своей матери. Вся бравада, напускной энтузиазм разом спадает – встреча с матерью трогает самые интимные стороны его натуры. Трудно сдержать слезы от искренности и прозрачной трогательности ситуации. В этот момент мы особенно любим непутевого блудного сына за искренность, любовь, нежность, сострадание, которые он нам и являет в поступках; в открывшейся способности глубоко чувствовать и переживать. Он оказывается большим и настоящим человеком, который, по роковой случайности, свернул на тернистый путь.

Но интересно то, что за этим конкретным портретом прорисовывается эпоха. У всех героев Шукшина обозначается некий этический изъян. Психологически приоткрывая внутренний мир своих героев, он доходит до некоторого перелома, а дальше останавливается. Дальше – некуда идти. Рефлексия, ведущая героев в поисках выхода из сложившегося тупика, прекращается и упирается в новую стену – стену этического. Герой обнаруживает себя беспомощным перед элементарными вопросами выбора. Пока он задает вопросы, все понятно, но как только надо бы сделать выбор, он буксует. Опыт открывающихся истин требует незамедлительного пересмотра всей картины мира и ее корректировки в поступках. А этого-то они и не делают. Шукшин аккуратно прекращает повествование ровно на том месте, когда перед героем простирается черта, за которой должно последовать преодоление собственной натуры. И ведь герой «Калины красной» после разговора с матерью так и не признается ей, что он-то и есть ее сын, потому что, как сам считает, еще не время; уходит, так и не открывшись, закрывая за собой пути к восхождению.

Получается, что как только герой подходит к поистине экзистенциальным переживаниям, он не в состоянии ничего им противопоставить, кроме смешного нелепого мычания и эмоционального топтания на месте. Его можно понять, пожалеть, посострадать, но понять и принять его лично мне трудно. Шукшин очень точно подметил эту черту советского человека – замкнутый тоталитарный советский мир, отдельность его от Западного – свободного – порождает такой тип человека, который не может ответствовать за себя. Советский человек – не свободен, и внутренние импульсы неудовлетворенности собой проистекают исключительно из этой несвободы. Узнается это по разным косвенным чертам, но узнается всегда только одно – не-свобода в основе жизни почти каждого героя Шукшина. Обделенность свободой и есть главная тема шукшинских переживаний. Его героям хочется казаться лучше, чем они есть потому, что, на самом деле, они действительно хотят быть лучше, чем они есть, однако у них не получается: они искренне не знают как. Не имея возможности быть, им остается только необходимость казаться. Они и сами страдают и мучаются этим несоответствием, но сделать ничего не могут. Советскому человеку навязаны штампы этического поведения, и он не может выйти за их рамки даже тогда, когда они явно не соответствуют конкретным обстоятельствам. Подойдя к этой черте, дальше герой начинает философствовать, размышлять, но бездействовать. Создать какой-то новый критерий в этике он, конечно же, не в состоянии – и это очевидно в каждом конкретном случае. У него просто нет на это ни образования, ни способностей. Правда, у Шукшина есть на этот счет некоторый оптимизм хотя бы потому, что он, как правило, никогда не роняет героя ниц, а мягко выводит его из глупой, затруднительной ситуации, пользуясь юмористическими литературными приемами. И это есть оптимизм не прямой, но косвенный – он оставляет героев в ситуации не-выбора. То есть, все то, что как раз и ждет читатель от героя, он не находит; здесь автор оставляет читателю самому сделать для себя выводы, что, конечно, не может не оставить чувства некоторой обманутости. Однако следует вспомнить, что литература совсем не обязана брать на себя столь большую ответственность как навязывание моральных императивов, что, конечно, справедливо. Задача Шукшина показать, как именно обстоит дело, но не вершить суд над своим героем. В этом отдельный талант Шукшина как писателя, он сумел воздержаться от нравоучений и моралите, как это принято в традиции русской литературы.

Вот, например, гениальный с точки зрения литературы рассказ «Забуксовал». Совхозный механик Роман Звягин услышал как сын зубрит фрагмент романа «Мертвые души» – «Русь-тройка». И, казалось бы, что тут такого – известный текст, через заучивание которого прошел почти каждый школьник огромной на тот момент страны. Но у Романа, как в сказке – вдруг – происходит переосознание до боли знакомого текста. «Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка!»[1, с. 527]. И до того эта мысль засела в Романе, что он не поленился сходить к учителю литературы и тут же на месте подтвердить свое запоздалое прозрение. Но учитель ничего не может сказать в ответ, кроме изумления новой трактовке. И вот тут бы и развернуть, вот тут самый момент раскрыть всю мытарящуюся душу русского человека во всей красе, обнаружить накопившееся за долгие годы мнимой свободы. Тем более что и контекст достойный – Гоголь с его вечным вопросом – «Русь, куда же несешься ты? Дай ответ!»[1, с. 526]. Но Роман Звягин говорит нам: «Несерьезно все это, в самом деле. Ребячество какое-то»[1, с. 531]. И риторический вопрос вновь повисает без ответа. И Шукшин вторит Гоголю слово в слово: «Не дает ответа. Чудным звоном заливается…». Ничего Шукшину не остается, кроме как «звоном заливаться». Не хочет он копнуть глубже и выпотрошить загадочную русскую душу, заставив ее домысливать до дна свое нутро.

Ведь кажется, как просто – додумать эту интенцию Гоголя до конца – и все встанет на свои места. Раз тройка мчится по вольной Руси Чичиковым – «предпринимателем», не чурающимся этических норм – то и, возможно, вся-то Русь такова: по ту сторону добра и зла, вне ценностей и святынь христианского мира, без внутренней проработанности ландшафта своей страны как неотчуждаемого сущего, без наследия ценностей прав и свободы, мышление без метафики – сплошной оксюморон! И ведь это поворотный пункт в судьбе самого Гоголя – второго тома мы никогда не увидим, поскольку он весь об этом самом. Только из переписки с друзьями мы узнаем подлинную думу и боль Гоголя о судьбе России, о просвещении, о нравственном воспитании народа и проч. Ведь всего-то один шаг до христианства или до философии, маленький шажочек. Но его не в состоянии сделать Родион Звягин. Чувствует он, что-то не так кругом, нутром своим понимает, что разгадка где-то близко – ан нет! Дальше тишина… Душевного усилия атеиста не хватает для того, чтобы уловить духовный мир веры и мышления – мир трансценденции.

В рассказе «Гена Пройдисвет» герой Гена искренне удивляется тому, как это вдруг его дядя – Гриша в Бога уверовал. Пытливый его ум доводит откровенный разговор с ним до кровавой драки. И очевидно, что героем движет искреннее чувство любознательности: как, в самом деле, уверовать в Бога посреди обыденной выхолощенной в духовном отношении советской жизни? Им, как и многих героев Шукшина, движет желание истины, любви, веры, правды. Человек, отчужденный от себя, от своей сущности, ищет истину за пределами своего жизненного мира – и это вполне нормально: а где ж еще искать, спросит совочек – не в себе же?! Искать в себе они бояться, их этому не учили в школе, поэтому ищут спасительных островков в мире, но, к их удивлению, не находят. Все кончается когда комично, когда трагично, когда обоюдоостро, но никогда ситуация не разрешается. Переломные моменты не переламываются до конца таким образом, чтобы после можно было начать жить по-другому, совсем иначе, чем прежде. Так и будут они жить с непонятной болью в душе, которая время от времени будет накатывать на них, а порой и убивать от невозможности убежать от нее или что-то изменить ( «Жена мужа в Париж провожала»). Словно наболевший зуб, болью пронизывая все существо человека, время от времени тревожит их – пульпитный зуб души.

Щемяще и грустно, больно и тоскливо за того советского совочка. Он – не злой, но и не добрый, ибо у него нет четкой картины добра и зла и границы между ними. Нет у них развернутой метафизики русского духа и мало-мальски непротиворечивых этических воззрений. То ли советский строй выхолостил этого некогда рослого и сильного русского мерина, то ли сам себя народ кастрировал не за что, не про что. Не оттого ли они без конца вопрошают о смысле, о душе, о Боге? И нет им ответа, ибо немощны, слабосильны по душевной организации и неразвитости. Ибо именно они: их родители, их дети – порушили храмы, отреклись от веры отцов, расстреляли цвет русской интеллектуальной элиты страны. Поэтому, надо думать, справедливо наказаны – незнанием, неверием, неприкаянностью.

Но не следует думать, что совочек этот всегда один и тот же: нелеп, глуп, смешон, – нет, он, прежде всего, небезопасен. Когда дело касается лично его шкурных интересов, он может и убить, глазом не моргнув, как это и случилось в рассказе «Охота жить». В ответ на сострадание и милосердие от великой своей великорусской души – ответить по-азиатски: смертельным ударом в затылок, полагая, что так, мол, будет лучше. И здесь дело не в душевной черствости, а в забвении души в принципе. Быть по ту сторону добра и зла хорошо на бумаге, в поэтических прозрениях, а вот в реальной жизни это оборачивается трагедией целой нации.

 

И хорошо, что Василий Макарович до финала реальной трагедии своего героя в масштабах страны не дожил, ибо она оказалась крайне нелицеприятной.

 

«И тогда я пошлю на вашу землю голод, но не голод хлеба, и не жажду воды, а жажду услышать слово Господне, и будете ходить от моря и до моря, скитаться от севера к востоку, ища это слово, и не найдете».

 

 

 

Горький. «Жизнь Клима Самгина»

 

Роман о сознании русского интеллигента

 

В наш век таблоидов и билбордов, когда информация сменяется в мгновение ока, прочитать столь длинный литературный эпос в четырех пухлых томах нелегко. Удивительное дело, этому шедевру Максима Горького никогда не везло на широкий круг читателей. Когда роман дописывался, в советской России с интеллигенцией как классом было покончено. От Горького ждали другого – рабоче-крестьянского, пролетарского; роман положили в долгий ящик: он не замалчивался, однако и не рекомендовался к прочтению. Весь советский период о романе говорили разве что на старших курсах филологического факультета. Своеобразным переоткрытием романа стала известная экранизация Виктора Титова. Сериал вышел в финале существования СССР, знаменовал собой смену вех в новейшей истории России, и пришелся кстати, схожестью событийного ряда – вхождением в мутные воды капиталистического развития.

Для нас роман любопытен тем, что в нем отражены ключевые проблемы русской интеллигенции. Горький лишь в конце своей жизни позволил себе обратиться к изучению темы интеллигенции в России рубежа веков, справедливо и искренне полагая, что именно этот класс оказал ведущее влияние на подготовку революции в стране.

Во-первых, сам факт существования такого класса представляет собой кладезь для любого художника. Русский интеллигент – предмет гордости и разочарований, описанный не единожды в литературе – национальная особенность русского народа. Нигде более в мире нет такого отдельного класса, живущего по своим особым законам отдельно ото всех остальных классов, который и сегодня до конца объективно не может быть описан в полной мере, настолько он сложен в осмыслении. Горький берётся в историческом контексте с помощью художественных средств рассмотреть в увеличительное стекло типичный пример человека-интеллигента последней трети XIX века и изучить эволюцию его сознания на протяжении жизни, длительностью в пятьдесят с небольшим лет. Именно сознание – центральный объект исследования Горького, как мы полагаем. Рефлексия интеллигента над собой есть не что иное, как лаборатория для сортировки тех или иных идей, которые потом вливаются в жизнь социальную, в противостояние мировоззрений.

Россия к концу XIX века болезненно ощущала потребность в модернизации всех сфер жизни. В особенности после 1961 года первый пробный камень реформ покатился с горы к обрыву. По Горькому класс интеллигенции есть не какой-то средний класс, который возможно описать в экономических или политических дефинициях, как, скажем, средний класс на Западе, четко занимающий социально-экономическую нишу. Для него интеллигентом может быть любой человек, у которого душа болит о России, кто тянется к образованию и книгам, кто ищет свободы и хочет определить свою ответственность за неё, кто ищет правды и истины, кто жаждет социального участия в жизни общества. Интеллигент – это состояние души.

Не случайно рассматривая сквозь призму сознания Самгина всю дореволюционную Россию в картинках народного, купеческого, мещанского, университетского и других миров и людей, в интеллигенты по этому критерию попадают и мещанин Варавка, отец Самгина – дворянин и учитель, разорившийся аристократ Туробоев, купец Лютов, врач Макаров, странник-богомол дядя Яков, попы, революционеры, жандармы и юристы, всех мастей разночинцы, типажами которых пестрит роман от начала и до конца – все они интеллигенция, потому что мыслят о себе, о народе, о судьбе России, в которой принимают непосредственное участие. Каждый по-разному, но все вместе – об одном. Они озадачивают себя делать усилие над собой, чтобы выработать актуальное и современное мировоззрение. Интеллигенция является нам через образы пореформенной России как интегральная сила общего сознания, собирающаяся из множества социальных типов. Являясь носителем той или иной идеи, каждый из героев (в этом смысле главным героем эпопеи является именно интеллигенция в разных ее типах) через рассказ о своей судьбе, о своих надеждах, в своих поступках – дает законченный образ типа-интеллигента. Как маленькие ручейки сливаются в один мощный поток реки, так и через сознание Самгина протекают судьбы героев, идеи которых суммируются, и, помноженные на глухую волю народную, по мысли Горького, выталкивают из недр бессознательного идею революции. Сам Самгин, посильно и безвольно сочувствуя, скорее, конкретным революционерам, нежели революции, всячески противиться логике исторического развития, предлагая иной путь для своей страны.

Скажем прямо, последние главы романа нам кажутся несколько художественно искусственными и несоответствующими историческому контексту. Не случайно роман остается незаконченным. Горький оказался в ситуации сложного выбора: или идти по пути идеологического тренда своего времени, что девальвировало бы художественный замысел романа, или остаться верным самому себе и тогда не заканчивать роман. Нам же, знающим чем закончилась революция и как произошло падение советского строя, данная позиция кажется очень мудрой и наиболее естественной. Незаконченное произведение с открытым финалом всегда оставляет больший резонанс в душе, с непроизвольным желанием мысленно закончить его самому в той мере, в какой ты сам понимаешь историю. У истории нет и не может быть окончания, пока живет и развивается хоть один человек на земле, пытаться выяснить закономерности истории – все равно, что пытаться превратить человека, скажем, в будильник. Даже первая и гениальная попытка Гегеля создать философию истории, и сегодня может вызвать только снисходительную улыбку.

Человек непредсказуем – и в этом основа непредсказуемости дня сегодняшнего и завтрашнего. Кроме того, особенность именно России заключается еще и в том, что у неё также и вчерашний день оказывается непредсказуемым. До сих пор мы не имеем окончательного взгляда на историю XX века, который был бы непротиворечив и интеллектуально удовлетворил бы большинство граждан страны. Готовится новый учебник истории, который берется исправить данное положение, но пока ещё рано делать оптимистические выводы на этот счет. А раз нет примирения, значит, истории пока тоже нет: взамен неё лишь бурный поток фактов, событий, судеб и хронология лет, и – только. И значит, роман Горького актуален сегодня как никогда.

Писатель предлагает нам прожить, ни много ни мало, целую жизнь вместе с Климом Ивановичем Самгиным, охватить умственным взором метания и чаяния России второй трети XIX века вплоть до революции 1917 года. Сама попытка заслуживает огромного уважения и нельзя не отметить, что перед читателем – шедевр русской прозы, монументальность которого останется в веках. Роман справедливо можно сравнить разве что с «Войной и миром» Толстого. По цельности высказывания, по богатейшей палитре языка, по точности типологических зарисовок и по многим другим параметрам он – лучший образчик русского романа последних столетий, словом, роман-жизнь.

Горький выбирает в герои Самгина, не предлагая ему в традиционном смысле место героя, он, скорее, антигерой по своим поступкам и поведению. Для писателя Самгин – инструмент, проектор, через экран-сознание которого можно живописать об эпохе, увеличивая и уменьшая контрастность отдельных его персонажей и ситуаций. Сознание Самгина – та оптика, через которую становится видна жизнь царской России. Словно подзорная труба, через которую Самгин смотрит на народ-икру на Ходынке, также и нам предлагается обозреть Россию, которой больше нет. Сегодня возникает множество мифов по поводу этого периода истории, которые можно уложить в два основных направления: первое – в царской России жизнь была одним сплошным раем, второе – жизнь была адом. И та, и другая точка зрения далеки от истинного положения дел, и тому прямым доказательством является текст романа. Тут, как и всегда в оценочных суждениях, следует придерживаться золотой середины: социальная жизнь всегда сложная, не поддающаяся ни тогда, ни сейчас однозначным определениям, следует воздерживаться от крайних оценок. С такой трудностью сталкивается и Клим Иванович Самгин. Будучи человеком образованным, университетским, начитанным, волей-неволей ему приходится анализировать наличную действительность, чтобы так или иначе определиться в суждениях. Благодаря аналитическим способностям героя перед нами открывается панорама идей, олицетворяемых каждым из персонажей. Чего тут только нет: неопределившиеся и метущиеся, для которых любой выбор лишь игра (Лютов, Туробоев) и стремящиеся вперед любой ценой (Дронов), и также смело назад (Варавка), и вправо, вместе с инертной машиной государственного аппарата (Тагильский), и резко влево в революционном порыве к радикальному изменению жизни общества (Кутузов, Сомова) и даже банальное топтание на месте, укрывшись в демагогии и мистическом пафосе (Томилин). Самгину трудно определиться и синтезировать из этого густого варева идей что-то   комплексное и непротиворечивое; синтетическая деятельность не вполне удается герою еще и потому, что на его скромную персону выпало неимоверное число исторических событий, в которых ему фантастическим образом посчастливилось участвовать лично. Словно в отместку за внутреннее желание неучастия и недеяния, стремление к покою и уединению, судьба всё время выбрасывает Самгина на улицу в гущу революционных событий, заставляя выбирать и действовать. Его же личным умственным ответом на революционные вызовы времени является мировоззрение, ратующее за эволюцию общественных отношений, за постепенное и поступательное развитие общества. И такой взгляд на жизнь и вещи незримым образом сохраняет ему жизнь и оберегает от напастей. Обладая сильным рефлексивным аппаратом сознания: способностью к познанию, сознанию и самопознанию, он, в то же время, не может похвастаться сильным волевым началом, которое ему так импонирует в Кутузове, в Марине Зотовой, в Любе Сомовой – в людях, как ему кажется, цельных, которым не свойственна чрезмерная самокритика и самоедство, Самгина тянет к людям простым, ясным и цельным. Недостаточное наличие волевого начала в структуре его личности постоянно играет с ним злую шутку, зачастую он попадает впросак и выглядит нелепо. Черта безвольности, трудности в выборе характерна не только для него одного, но является, пожалуй, ведущей особенностью русского интеллигента (можно вспомнить многословные экзистенциальные рассуждения Макарова, кукольно-буффонадные метания Лютова, мистико-религиозные блуждания Томилина, бесплодные упражнения в риторике Туробоева).

К другим особенностям русского интеллигента мы бы отнесли житейскую неустроенность и презирание материальных благ, в крайнем своем выражении – денег, сознательное обесценивание всего материального и бытового. Блуждание и неопределенность – навязчивый рефрен всего романа: «А был ли мальчик? Может быть, мальчика-то и не было?». Установка на государственность, однако крайняя, даже революционная оценка любой власти, антивластная политическая составляющая. Интеллигенция всегда хочет порядка чужими руками и всегда против любой действующей власти. Данная тенденция сильна и сегодня, если проанализировать политические пристрастия и оценки по статистическим данным. Интеллигенту свойственна интеллектуальность и, тем самым не закрыта дорога к самоидентификации себя в модусе интеллектуала, понятие которого столь широко и давно известно странам Западной Европы. Однако интеллектуал требует честности в выборе: уж коли определился в истинности той или иной идеи, действуй до конца, доводи её до логического и фактического осуществления – процесс длительный и исторически отработанный, начиная с эпохи Возрождения. Для интеллигента такая тенденция несвойственна, он всегда прячется в садах «цветущей сложности», многословия и толерантности, граничащией с шизофренией. Разные, противоречивые идеи звенят в его сознании, словно мелкие монеты в одном кошельке – однако разделять их (и властвовать над собой) он не собирается. Здесь сказывается антиномичность, противоречивость интеллигентского сознания, о которой красноречиво писал Блок:

 

Мы любим всё – и жар холодных чисел,

И дар божественных видений,

Нам внятно всё – и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений…

 

 

Выбор, если и делается интеллигентом, то так, чтобы ничего существенно не менялось – и здесь парадокс! Интеллигентским сознанием Самгина допускаются несовместимые вещи – терпимость в деятельности жандармерии и бескорыстная помощь революционерам, уважение к церкви и попустительство сектантству, искренняя вера и столь же искреннее суеверие, ложь, якобы, во благо и лицемерие вперемежку с книжными представлениями о правде и справедливости, дружеская попойка с попом-атеистом и наивные представления о святости, любовь одновременно к нескольким женщинам с неизменным предательством по отношению ко всем и рыцарские идеи о кодексе чести, созидание и разрушение одними и теми же руками – всё это противоречиво, но уживается-таки в сознании русской интеллигенции. Рефлектирующее сознание Самгина все время типологизирует и классифицирует людей, ищет искомую пружинку, благодаря которой дрянцо-человек может выказать себя значительной фигурой перед другими людьми. Нигилизм интеллигенции, проявляющийся в критике, самокопании в грязном белье, в разделении своего и чужого, сведении любых ценностей до горизонтальной плоскости, критика всего и вся на свете, отказ от абсолютных ценностей в пользу относительных – также давно не новость. Об этом писали «веховцы», к которым ревнует и, одновременно, завидует Клим Иванович. Добавить сюда ощущение миссии – спасти народ от падения в бездну, стремление одухотворить народ-богоносец и прочие мифологические иллюзии – и мы получим тип интеллигента, столь красочно представленным в лице Самгина. Он мучительно ищет среднего пути, но мотается на ветрах эпохи одиноким флюгером, чувствуя грядущий трагический финал своей жизни и внутренне не согласный с ним, не готовый к жертве собою ради кого бы то ни было. Эсхатологичность, обреченность – также неизменный лейтмотив интеллигентской заунывной песни.

Русская интеллигенция за одно только XIX столетие прошла определенный путь развития, дойдя до точки абсолютной неопределенности к началу революционных событий и замерла в неподвижности, в ожидании то ли чуда, то ли катастрофы, то ли одновременно и того, и другого. Будучи разрываемой между Востоком и Западом, судьба русской интеллигенции трагична, она воплотила в себе как идеи, так и противоречия обоих гигантов. Как хрящ между двумя позвонками, она была сплющена, раздавлена колесами истории. Миссия её окончилась – дальше тишина…

Но вот сознание – оно во все времена одно и то же. Каждому из нас выпадает шанс продолжить эту эстафету, отталкиваясь от культурного фундамента прошлого. Каким оно будет – решать нам! Жизнь и сознание Самгина открыло нам определенное будущее, в котором мы живем; какое будущее выберем мы – ответ за нами! Можем ли мы сегодня чем-то   воспользоваться из опыта интеллигенского сословия?

Проблема интеллигенции состояла в том, что она не услышала и не создала музыки подлинной культуры, встав на слепо-глухо-немой путь, приведший её к революции. Она не почувствовала ритмов истории, не смогла защитить свои ценности, отдав на растерзание и уничтожение собственную самость, отбросила элитарное в море вспученных дегуманизированных масс – и поэтому она сгинула.

Золотой век сменился Серебряным, нам, определенно, достается Бронзовый – век героев-интеллектуалов. Но и это пройдет!